Военные преступления русской армии: они насиловали всех немецких женщин от 8 до 80 лет

Советская пропаганда изображала завоевание Германии как освобождение немецкого народа от фашистского ига. Партийные пропагандисты (“советские журналисты”) подчеркивали благородное поведение советских солдат. В парке Трептов был воздвигнут монумент “советскому воину-освободителю” с огромным мечом в одной руке и с немецким ребенком, которого он спасает.

В реальности завоевание Германии сопровождалось не только ограблением страны на государственном уровне, вывозом техники, использованием труда военнопленных, формальным присоединением к России Пруссии (следует заметить, что большевики во время Первой мировой войны выступали “за мир без аннексий и контрибуций”). Солдаты грабили немцев, в Россию было разрешено посылать небольшое количество посылок с награбленным. Офицеры и высшее командование вывозили награбленное целыми вагонами.

Солдаты и офицеры насиловали женщин. Только в две главные больницы Берлина поступило до 95 до 130 тысяч изнасилованных. Около 10 тысяч изнасилованных покончило с собой. В Восточной Пруссии, Померании и Силезии было изнасиловано 1,4 миллиона женщин, причем тут число смертельных исходов было больше. Всего было изнасиловано не менее двух миллионов немок. Насиловали также украинских, русских и белорусских женщин и девушек, освобожденных из немецких концлагерей.

Когда в 2001 году английский истории Энтони Бивор в своем исследовании “Падение Берлина, 1945” (“Berlin: The Downfall 1945”) рассказал о сексуальных преступлениях советских солдат, Григорий Карасин, посол России в Лондоне, ответил ему в лучших традициях советской пропаганды. С одной стороны, Карасин заявил, что все это “очевидно лживые утверждения” и “клевета”. С другой стороны, он попытался найти обстоятельства, которые бы смягчали вину насильников (это было бы ненужно, если бы он был уверен в том, что речь идет лишь о клевете).

К числу таких смягчающих обстоятельств сам Бивор относил пьянство солдат и возлагал за это вину на немецкое командование, которое “отказалось уничтожить склады алкоголя на пути наступающей Красной Армии. Решение это основывалось на убеждении, что пьяный враг не способен воевать”. Карасин же добавил к этому доводу следующие: русские спасли мир от фашизма; русские мстили за жестокости, совершенные немцами; “как быть с 27 миллионами погибших, умерших и замученных советских людей? Во имя чего Советская Армия вошла в Германию и брала Берлин? Мы не вправе забывать, кто отстаивал правое дело, а кто являлся агрессором”.

Карасин упомянул, что “факты” были, но заявил, что “произвольно суммировать факты, вырвав их из общего исторического контекста, опасно”, попросил “проявлять максимум щепетильности и такта” – не по отношению к жертвам насилия, а по отношению к насильникам и их потомкам. Он признал факты и тем, что отметил: в 1945 году “за жестокость и бесчинства 4148 военнослужащие были осуждены военными трибуналами. Несколько показательных процессов завершилось вынесением смертного приговора” (Цит. по: Барбан Е. Еще одно падение Берлина. Московские новости, 25.6.2002. С. 2.).

Он не решился утверждать, что расстреляли насильников напрасно, что их следовало бы оправдать как мстителей и освободителей Европы от фашизма. Карасин никак не объяснил, почему русские солдаты насиловали русских женщин, перенесших немецкий плен. Можно, однако, предположить, что сказалось насаждавшееся коммунистами отношение к пленным как к предателям, побоявшимся покончить с собой.

CВИДЕТЕЛЬ РАБИЧЕВ

Леонид Рабичев (р. 1923) лишь спустя полвека после войны рассказал о том, о чём другие фронтовики предпочитали молчать – о событиях начала 1945 года. Рабичев в то время был в Восточной Пруссии. Эта часть очерка «Война всё спишет» («Знамя» 2005, №2) должна входить в любой учебник истории России – для русских. Это то, о чём не решился рассказать мне мой отец Гавриил Кротов, бывший в то же самое время в Восточной Пруссии старшиной взвода автоматчиков. Правда, мой отец и не дожил до возраста Рабичева. Самое страшное – и Рабичев точно это выделил – что этот грех нельзя списать “все так делают”. Так было не всюду, не все так делали.

«Войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот адский смертельный групповой секс.

Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.

— Кончай! По машинам!

А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей.

Шоссе освобождается для движения. Темнеет. Слева и справа немецкие фольварки. Получаем команду расположиться на ночлег. Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерии, ПВО, политотдел. Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе. Во всех комнатах трупы детей, стариков и изнасилованных и застреленных женщин. Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем.

7 мая 2002 года, спустя пятьдесят восемь лет.

— Я не желаю слушать это, я хочу, чтобы вы, Леонид Николаевич, этот текст уничтожили, его печатать нельзя! — говорит мне срывающимся голосом мой друг, поэт, прозаик, журналист Ольга Ильницкая. Происходит это в третьем госпитале для ветеранов войны в Медведково. Десятый день лежу в палате для четверых. Пишу до и после завтрака, пишу под капельницей, днем, вечером, иногда ночью.

Спешу зафиксировать внезапно вырывающиеся из подсознания кадры забытой жизни. Ольга навестила меня, думала, что я прочитаю ей свои новые стихи. На лице ее гримаса отвращения, и я озадачен.

Совсем не думал о реакции будущего слушателя или читателя, думал о том, как важно не упустить детали, пятьдесят лет назад это было бы куда как проще, но не возникало тогда этой непреодолимой потребности, да и я ли пишу это? Что это? Какие шутки проделывает со мной судьба. Самое занятное, что я не ощущаю разницы между этой своей прозой и своими рисунками с натуры и спонтанно возникающими стихами. Зачем пишу? Какова будет реакция у наших генералов, а у наших немецких друзей из ФРГ, а у наших врагов из ФРГ?

Озарение приходит внезапно. Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения, но, вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием тридцатых годов, как с Гулагом, как с гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши — нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и по существу совершали преступления против человечества.

Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем виллисе и командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками? Достаточно было одной команды? Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на майоре-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что “война все спишет”?

В апреле месяце моя 31-я армия была переброшена на Первый Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева было перед строем расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал генерал армии Черняховский в Восточной Пруссии?»

Во-первых, подтверждается качественная разница между Россией до 1917 года и после. До – милитаристское государство. После – государство дезертиров. Различие именно вот в таких мелочах. Невозможно себе представить героев 1812 года или Плевны, насилующих женщин с полным сознанием своего права. До 1917 года такие рассказы передавали о враге, чтобы показать звериноподобность турок или немцев. После 1917 года такие рассказы передают о себе – с гордостью.

Во-вторых, замечательный логический круг в рассуждении: “Немцы насиловали русских женщин[1], русский обязан в ответ изнасиловать немку”. Более того, прозвучала даже мысль: “Вот твою жену изнасилует, сам в ответ пойдёшь мстить”. Для государства дезертиров характерна вера в самосуд – тому, что в этом “государстве” называется “судом”, не доверяет никто, кроме владельца “судей”. Но пикантнее другое. Женщина, которую изнасиловали, неужели благословит мужа насиловать в ответ? И кого, собственно, изнасиловать? Насильника? Его жену? Око за око – логично, изнасилование за изнасилование – абсурд.

Понятно, что тут логика, для которой секс абсолютно бездушный механический процесс демонстрации власти. Тогда мужчина насилует мужчину, не считая себя “голубым” – он демонстрирует не какую-то склонность, а власть и силу. Собственно, таков однополый секс в казарме, о котором почему-то дружно молчат и с которым отнюдь не смеют бороться ревнители благочестия.

Источник:

http://krotov.info/yakov/rus/20_ru_moi/1945rape.html

[1] Интересно, но неудивительно, во время Второй Еврейской Войны (ВМВ) у немцев не было ситуаций изнасилования мирного населения войсками. Наказанием за это была смертная казнь, и ее бы применили. Но это было не нужно, поскольку немцы, как заметили историки, просто никого не насиловали. Генерал Паттон был прав. Немцы поистине лучшая раса в Европе. И он пожалел о войне с ними. Паттон также пришел к ненависти к евреям и мудрости о них. Такой мудрости, что был ими убит.

Изнасилование полностью принадлежало и подчинялось евреям. Насиловала красная армия и американцы. Фактически, еврейские комиссары проводили в красной армии политику изнасилования всех женщин – от 8 до 80. Солженицын, бывший офицером красной армии и имеющий естественное отвращение к этому. Писал, что когда наконец вышел приказ остановить банды насильников. Как новый коммунистический режим в Восточной Германии определил, было невозможно восстановить порядок, чтобы воздвигнуть новое коммунистическое государство. Орды красной армии пришлось расстреливать, т.к. остановить их было уже нельзя. Их расстреливали собственные офицеры. В основном, как сказал Солженицын, красная армия от Москвы до Берлина была опьянена водкой и насилием. Солженицын сказал, что постоянное насилие превратило его собственных людей в животных, распробовавших его. Пока оно не поглотило их настолько, что ему пришлось их расстреливать, как единственный путь их остановить.